Я сижу на лавке во дворе и оселком натачиваю острие штыковой лопаты. Уже совсем скоро осень, приближается время копать картофель. Размеренные и неторопливые движения. Спокойные мысли. Сегодня солнце спряталось за темные тучи, вот-вот пойдет дождь. А, может, будет гроза. И это замечательно. Я люблю смотреть на черное грозовое небо, неожиданно разрезанное ветвистой молнией. Я жду приход грома. Мощь природы, выраженная звуком. Такого в городе не увидишь. Только здесь – под куполом неба, которое ничем не закрыто. Мрак затянутого тучами неба и яркая вспышка, изменяющая реальность.

любовь

Нож в стакане

Операция

Скрипнула калитка. Кто бы это мог быть? Продолжая водить оселком по лезвию, я поворачиваю голову. Неловко переминаясь с ноги на ногу, недалеко от меня стоит мужик с рюкзаком за плечами.

– Здравствуйте, – говорит он.

Ответив на приветствие, я спрашиваю, что надо. И перестаю точить. Мужик мне незнаком, а, значит, он пришел из другой деревни. И явно не для того, чтобы поздороваться.

– Я это, хотел узнать, – мнется он, – вы вроде как доктор?

– Был когда-то, – киваю я и, встав с лавки, подхожу ближе, – и что?

Мужику, примерно, лет пятьдесят. Маленький ростом, коренастый, с оттопыренными ушами и приплюснутым носом, он выглядит и смешно, и грустно. Судя по лицу, если и был у него интеллект, то он его давно пропил. Впрочем, иногда это совсем не главное в человеке.

– Я в соседней деревне живу, вон там, за тем пригорком. Меня Федором зовут, можно, просто Федя, – говорит он, протянув руку. Крепкое пожатие человека, который всю жизнь работал. Мозолистая рука крестьянина.

Не смотря ни на что, он мне понравился. Я уже вижу его проблему. И знаю, что помогу этому мужику.

– Так что у тебя, Федя?

Он улыбается. Ловким движением сбрасывает рюкзак с плеч. И быстро говорит, откидывая клапан и развязывая стягивающую горловину веревку:

– Я вот тут принес курочку, яйца, сметану, творог. Всё своё, всё свежее, жена сегодня собирала.

– Это потом, Федя, – останавливаю я его, – сначала скажи, что за дело у тебя.

– Ну, да, конечно, – он суетливо кивает головой, поворачивается спиной и торопливо спускает штаны, просительно продолжая бормотать, – у меня вот, чирей сзади. Сидеть не могу. Работать не могу. Спать не могу. Болит, зараза. А мы с Семеном как-то в прошлом месяце пили, так он говорил, что вы доктор, и если что, можете помочь. А то я даже с женой ничего не могу. Вот здесь сильно болит, сволочь.

Справа на внешней половине ягодицы ярко-красная опухоль. Созревший гнойник, который надо вскрывать.

– А в районную больницу почему не идешь?

– Дак я это, – боюсь. Очень боюсь.– Федя, застегнув штаны, повернулся ко мне. – Хирург там всегда пьяный, в прошлом году «на живую» вскрывал мне гнойник. Я вот и решил, что лучше умру, но в больницу не пойду.  Да, и далеко больница, двадцать пять верст.

– А ты думаешь, я тебе не «на живую» буду вскрывать? – со зловещей улыбкой на лице, говорю я.

Мужик резко бледнеет. Судорожно сглатывает слюну. И делает шаг назад.

Я усмехаюсь:

– Ладно. Не бойся. Иди к Ивану за самогоном. Будем тебя обезболивать. И только потом лечить.

Нагнувшись, я поднимаю его рюкзак и иду в дом.

Первые крупные капли дождя падают на траву. Очищающий ливень, смывающий грязь с лика природы. Барабанная дробь капель, бьющих по листовому железу крыши. Свежесть наэлектризованного воздуха.

Ливень после дневной жары – это одна из песен Бога.

Я мысленно подхватываю этот ритм, готовя все для предстоящей операции. Острый нож в банку с самогоном. Крепкий раствор соли – одна столовая ложка на стакан воды. Чистые тряпки и вода. Жаль, что нет перекиси водорода, ну да ладно, промою просто водой. И что-то нужно для дренирования раны. Задумчиво посмотрев вокруг, я не нахожу ничего лучшего, чем целлофановый кулек. Отрезав от него длинный кусок, я бросаю его в банку с ножом.

Затем я расставляю стаканы на столе. Пять стеклянных сосудов.  Вряд ли мои соседи пропустят такой повод выпить, тем более, за счет мужика. И не ошибаюсь. Они вваливаются шумной толпой, промокшие под дождем, довольные предстоящим событием.

– Ну, что, будем операцию делать!? – то ли утверждает, то ли спрашивает Семен. Он уже пьян. И в этом нет ничего удивительного, – так он убивает боль, грызущую его изнутри.

Я улыбаюсь. И показываю на скамью – дескать, садитесь, гости дорогие, за стол. Они чинно рассаживаются. Иван с Лидой вместе. Напротив, Семен. Рядом, неловко примостившись на левой ягодице, Фёдор.

– Давай, Семен, разливай. Всем по полстакана, а нам с Федей по полному, – говорю я. Заметив недоуменный протест в глазах Семена и Ивана, твердо повторяю:

– Всем половину, а мне и Феде – полные.

Семен, пожав плечами, разливает, не пролив ни капли. Поставив бутыль на стол, он поднимает свой стакан и говорит:

– Ну, как говорится, за хирургов, которые не дрогнувшей рукой рассекают человеческую плоть, избавляя нас от страшных болезней, ибо доктор, которому мы доверяем свою жизнь, и есть Спаситель, – Семен поднимает голову, смотрит на потолок и чуть не падает, потеряв равновесие.

– Вот это правильно, – поддерживает его Иван, опрокидывая свой стакан.

Федя, глядя в свой стакан, медленно пьет. Как только он ставит стакан на стол, я говорю Семену:

– Еще ему полный стакан налей.

Вчетвером мы смотрим, как Федя с каменным лицом вливает в себя самогон, как воду из колодца. Я достаю нож из банки и опускаю лезвие ножа в свой наполненный стакан, и когда Федя, уткнувшись носом в рукав, видит это сочетание – острый нож в стакане самогона – его глаза округляются. Он хочет что-то сказать, но слова застревают в горле. Он хрипит. Глаза закатываются. И мужик теряет сознание, повалившись всем телом на стол.

– Ну, вот, наркоз начал действовать, – говорю я, – давайте работать. Лида с Иваном  держите крепко его руки и голову. Семен садись снизу на ноги. И чтобы даже не дергался.

Я, перевалив тело на живот, стаскиваю штаны. Ассистенты занимают свои места, причем Семен это делает с энергией и энтузиазмом начинающего доктора–интерна.

– Коллега, какой будем делать разрез? – говорит он с довольной улыбкой на лице. – Предлагаю крестообразный.

– Почему крестообразный? – спрашиваю я с улыбкой, выливая половину самогона из своего стакана на операционное поле и затем остатки на свои руки.

– Чтобы полностью опорожнить полость гнойника от гноя. Мне лет пять назад хирург так говорил, когда вскрывал чирей на шее.

– Молодец твой хирург, – киваю я, и коротким резким движением вскрываю гнойник. Тело вздрагивает, слышен хрипящий звук из-под Лиды. Гной, смешанный с кровью, густым потоком льется из раны. Я ввожу два указательных пальца в рану и тупо развожу края разреза, давая возможность гною свободно вытекать.

В этот момент Семен неожиданно теряет сознание, ничком повалившись вперед и ударившись головой об пол.

– Эх, коллега, коллега, – покачав головой, говорю я. И продолжаю делать дело.

Промыть рану водой. Стереть с кожи кровь и гной. Ввести кусок целлофана для дренирования. Хорошо намочить чистую тряпку солевым раствором и наложить на рану. Сверху другая тряпка, смоченная самогоном.

– Ну, вот и все.

Оттолкнув тело Семена в сторону, я освобождаю ноги Феди.

– Давайте, помогайте. Иван, приподними его за таз, чтобы я смог намотать простынь.

И только когда мы втроем зафиксировали повязку, Семен приходит в себя. Открыв глаза, мутным взглядом он смотрит по сторонам. Заметив замотанного в простыню Федю, он неуклюже вскакивает на ноги, зажимая рвущиеся наружу рвотные массы рукой, и выскакивает из дома.

– Слабак, – презрительно говорит Иван, который чувствует себя героем. Лида молчит. Она смотрит трезвыми глазами в правый угол и шевелит губами.

– Давай, Иван, поднимем больного с пола.

Мы поднимаем бесчувственное тело на тахту и переваливаем на бок.

– Пусть спит. Сейчас это для него лучшее лекарство, – говорю я и, помолчав, добавляю, – ему, конечно, еще бы антибиотики надо. Но где их взять?

– У нас есть.

Я смотрю на Лиду, которая кивает и повторяет:

– У нас есть. Ивану года два назад назначил доктор в районной больнице. Я, как дура, выкупила их, а он отказался их принимать.

– Почему как? – ухмыляется Иван. – Ты и есть дура. Истратила деньги на какие-то гребаные таблетки.

– Да я же о тебе заботилась, козел драный!

– А я что, просил тебя об этом? Заботилась она. Убить меня хотела! Отравить хотела, жаба пупырчатая!

– Да еще не хватало, руки об тебя марать. Сам сдохнешь, урод!

– Молчать!

Иван, уже приготовивший следующую фразу, от неожиданности замирает на высоте вдоха. И затем начинает кашлять. Надрывно и хрипло. Лицо наливается кровью. Руки хаотично хватают горло. Лида испуганно смотрит на меня.

– Иди, Лида, неси все таблетки, которые у тебя есть. Я сам выберу, что надо. А с ним я сейчас справлюсь. Иди, Лида, иди, – говорю я, настойчиво подталкивая женщину к выходу.

Она кивает и, не оглядываясь, выбегает из дома.

Я подхожу к Ивану. Наклонив туловище вперед, стукаю его по спине. Иван исторгает из себя мокроту, смешанную с кровью. И успокаивается. Тяжело дыша, он смотрит на меня и тихо говорит:

– Хреново, док. Устал я. Жить так надоело. Пока пьяный, думаю, что всё наладится. Здоровье вернется. Как протрезвею, понимаю, что ничего уже не будет. Однажды захлебнусь кашлем, и – всё. И думаю, уже быстрей бы. Ложусь спать, и думаю, вот бы просто не проснуться. Уснуть и не проснуться.

Он качает головой и продолжает:

– Лидка достала – столько лет вместе живем, а как будто чужие люди. Пилит и пилит. Я вот-вот сдохну, а она, похоже, только рада будет. И как я раньше не замечал, какая она сволочь!

– Дурак ты, Иван. Любит она тебя. Несмотря ни на что.

– Не парь мне мозги, доктор, – хмыкает он, – любит она. Так я тебе и поверил.

Я, пожав плечами, ничего не говорю.

Беда всех людей в том, что они не способны чувствовать друг друга. Возьми ближнего своего за руку, посмотри в глаза, открой своё сердце, скажи слова любви и – почувствуешь ответную любовь. Это ведь так просто. Но, думаю, в мире теней уже давно эта способность – чувствовать ближнего и говорить слова любви – безвозвратно утрачена, и встречается сейчас редко, как атавизм.

Жизнь и любовь

Снова хмурое утро. Лето на исходе, и всё чаще идут дожди. Время летит настолько быстро, что не успеваешь уследить за сменой солнца и луны на небесном циферблате. Два дня прошло, как я отпустил Федю домой. В первую ночь после вскрытия абсцесса у него была высокая температура, он что-то бормотал и скидывал с себя одеяло. Утром следующего дня ему стало лучше, а после перевязки он даже запросился домой – дескать, жена потеряет, ушел и пропал. Но я выждал еще один день и только на следующее утро, убедившись, что температура нормализовалась, рана стала значительно чище, а гноя осталось совсем мало, разрешил ему уйти. Сказал, как пить таблетки и подробно рассказал, что делать с раной на ягодице. И попрощался.

Хороший мужик. Обычный пахарь, который весь день работает, а вечером напивается. Таких мужиков в окрестных деревнях много. Они первыми и умирают, не дожив до пенсионного возраста. Я знаю, что его ждет впереди. И мне немного грустно. Так бывает, когда понимаешь, что ничего изменить нельзя.

Скрип калитки. В окно я вижу, как ко мне бежит Лида. В домашнем халате с непричесанной головой, что случалось нечасто.

Накинув рубашку, я встречаю женщину в дверях вопросом:

– С Иваном что-то?

Она, тяжело дыша, кивает и жестом показывает на своё горло:

– Кровь горлом пошла. Такая яркая кровь и так сразу много. Я испугалась и к тебе.

Да, и это тоже должно было произойти. Рано или поздно.

Лида идет рядом и говорит:

– Я с утра, как обычно, кашу варила, а он в последнее время стал долго спать. Я ему вставай, уже десять часов, а он молчит. Я снова – вставай, лежебока. А он молчит. Я уже кричу, хватит спать, свинья. А он даже на это никак не среагировал. Я заглянула к нему, а там кровь на подушке.

– Посмотрела, живой или нет?

Лида ошарашено посмотрела на меня. И отмахнулась:

– Да ты что. Я, как кровь увидела, так сразу к тебе побежала, – и неожиданно вспомнив что-то, хлопнула руками по бедрам, – тьфу-ты, ну-ты, гребануты, про кашу-то забыла. Сгорела, наверное. Вот, проклятый мужик, из-за него еще и кашу сожгла.

Она ускорилась, почти побежав.

В доме пахнет горелой перловкой. Лида, причитая, схватила кастрюлю, стоящую на электрической плитке и понесла её из дома.

На диване за занавеской на правом боку лежит Иван. На подушке большое красное пятно. Я сажусь рядом на край дивана и беру его руку за запястье.

Заострившиеся черты лица. Закрытые глаза. Холодная конечность. Отсутствие пульса. Скорее всего, он умер еще ночью. И умер спокойно – на лице умиротворение, словно он ушел с радостью в сердце. Тихо жил, и тихо ушел.

Я иду к столу и сажусь на лавку. Задумчиво смотрю на фотографию на стене – молодые Иван с Лидой стоят, обнявшись, на фоне соснового бора. На лицах улыбки, глаза, смотрящие в объектив, светятся счастьем молодости и любви. Куда всё это ушло из их жизни? Почему люди не могут пронести через всю жизнь простые человеческие чувства?

– Вот ведь напасть, каша напрочь сгорела, – говорит Лида, заходя в дом, – еще и кастрюлю теперь долго отмывать придется. Чем я теперь Ивана кормить буду? У меня такой кастрюли нет, а в большой варить несподручно. Сегодня-то ладно, а завтра что мне делать?

Она садится за стол и вопросительно смотрит на меня.

– Он умер, – отвечаю я на немой вопрос.

Она кивает. Потом, когда до неё доходит, пока еще спокойно она переспрашивает:

– Как умер?

– Вот так. Взял и умер. Этой ночью.

Она хлопает глазами, которые внезапно наливаются слезами. Открывает рот, словно хочет что-то сказать. Или выкрикнуть проклятье в адрес мужа. Или просто закричать от боли. Закрывает рот. И начинает тихо плакать.

Так мы и сидим за столом. Она оплакивает свою любовь, от которой ожидала счастье и красивую жизнь. Она вспоминает наивные мечты своей юности. И радостные моменты совместной жизни с Иваном. Те мелочи, из которых складывалась обычная деревенская жизнь двух людей. Она думает о том, что не сказала ему в последние дни. И что вообще не успела сказать в этой жизни. Она вспоминает те добрые слова, что Иван говорил ей, пусть это было достаточно редко. И тихо повторяет их, словно хочет их снова услышать.

Смерть

Мы – Семен, Лида и я – сидим за столом. Ближе к выходу из дома у окна на табуретках стоит грубо сколоченный гроб, в котором, сложив руки на животе, лежит Иван. Между пальцев рук зажата короткая горящая свеча. На столе четыре стакана, наполовину наполненных самогоном, на одном из которых лежит кусок черного хлеба.

– Ну, Иван, чтобы земля была тебе пухом, – говорит Семен и выливает в себя жидкость. Он говорит эту фразу в третий раз. Лида механически поднимает свой стакан, подносит ко рту и ставит на место, не сделав ни глотка. Она тупо смотрит прямо перед собой, ничего не видя. Скорее всего, она не слышит и слов Семена.

Я просто сижу, даже не поднимая свой стакан. Вчера мы с Семеном вынесли из сарая сухие доски, которые Иван заранее приготовил, и сколотили гроб. Он получился неказистый, но, ни Семен, ни я, никогда не плотничали, поэтому даже на такой гроб мы посмотрели с гордостью. Можем-таки.

Лида этим утром пришла и позвала меня помянуть Ивана.

– Помянем, потом отвезем на кладбище и похороним. Я хотел предложить сделать наоборот, – сначала похоронить, а затем помянуть, – но она даже не стала слушать меня. С непроницаемым лицом Лида тупо повторила приглашение на поминки и ушла.

– Я предлагаю выпить за любовь, – говорю я, и, заметив, что Лида чуть повернула голову ко мне, продолжаю, – порой кажется, что уже нет её, этой самой обычной любви. И люди живут рядом больше по привычке, боясь что-то менять в устоявшейся жизни. Словно они не хотят сделать шаг в сторону, свернуть с привычной дороги. Но если присмотреться, то можно увидеть наличие любви в тех мелочах, которые совершенно незаметны. Пустяшные мгновения, типа вроде как бы случайного слова, или протянутой руки в нужный момент. Или одинаковые мысли в какой-то момент. Да и просто забота не напоказ. И вот тогда понимаешь, что здесь она. Любовь рядом. Обычная любовь между двумя взрослыми людьми, прожившими бок о бок десятки лет. И хоть она словами не подтверждена, хотя она внешне никак не проявляется, знаешь, что именно этот человек любит тебя. И так становится хорошо на душе. Светло и радостно. И сразу прощаешь ему всё, забывая всё плохое и глупое, что произошло между вами. И вот за это, за простую человеческую любовь, я и хочу сейчас выпить.

Лида безмолвно плачет. Слезы текут по щекам, а глаза все также смотрят прямо и безжизненно. И в это раз она ставит на стол пустой стакан.

– Хорошо сказал, – говорит Семен, вытирая рот.

Я, сделав глоток, ставлю на стол по-прежнему наполовину полный стакан. Мне кажется, что я сейчас говорил не для Лиды, а для себя.

Мне так не хватает той, о которой я бы мог заботиться и любовь которой чувствовал душой. Несколько месяцев жизни, которые перевернули моё сознание. Я вспоминаю образ, ради которого живу все последние годы. И именно её я пришел помянуть.

– Кстати, а как мы гроб повезем на кладбище? – спрашивает Семен. – Машины у нас нет. Телеги тоже нет. Лошади нет. А до кладбища достаточно далеко.

Лида молчит, словно не слышит.

Посмотрев на пьяное лицо Семена, я говорю:

– В сарае я видел тачку. Поставим на неё гроб и отвезем. И лучше это сделать сейчас, а не когда ты не сможешь встать из-за стола.

Лида кивает. Она тоже прекрасно понимает, что кроме нас с Семеном никто ей не поможет. И она знает, как быстро пьянеет и перестает понимать окружающую действительность сосед Семен. Встав, Лида уносит бутыль с самогоном.

– Эй, Лидка, стой, давай по последней, – вслед ей кричит Семен.

Я тоже встаю и иду за средством передвижения. Тачка большая и крепкая, – два больших колеса, широко расставленные рукояти. Должна выдержать. Иван на ней возил мешки с картошкой.

Вернувшись в горницу, я, потушив свечу, закрываю гроб крышкой и зову Семена:

– Давай выносить гроб с телом. Вставай со стороны ног. И иди осторожно.

– Да знаю я, не в первый раз уж, бывало мы…, – говорит Семен, и прежде чем он начнет бахвалиться, я прерываю его:

– Хватит балаболить. Подняли и пошли.

Гроб с Иваном тяжелый. Очень тяжелый. Я вижу, как натужно покраснело лицо моего помощника, да и сам я с трудом переставляю ноги. Да, надо было настоять на том, что сначала похоронить, а потом поминать. Запнувшись, Семен чуть не падает, выкрикнув нецензурное словосочетание, и ставит свою часть гроба на пол. Я тоже медленно опускаю изголовье. Мы уже на крыльце.

– Худой вроде, а тяжелый, сволочь, – говорит Семен, вытирая пот со лба.

– Думай, что говоришь. Сам ты сволочь.

Лида, выйдя из дома, хмуро посмотрела на Семена, который, словно оправдываясь, говорит:

– Да это я так, просто к слову пришлось. Я же не его имел в виду. Просто тяжело нести.

Мы поднимаем гроб и водружаем его на тачку, которая, скрипнув и просев, выдерживает вес. Я привязываю длинной веревкой гроб к тачке, чтобы он не упал во время движения.

– Ну, с Богом, – говорит Лида, и первая с двумя лопатами на плече выходит на деревенскую дорогу. Похоронная процессия – Лида идет впереди с лопатами, Семен слева и я справа толкаем тачку. До деревенского кладбища метров пятьсот и половина пути в горку, что плохо, пусть даже наклон дороги совсем небольшой.

Старуха в черном платье, сгорбленная и неподвижно взирающая на нас, стоит на дороге, опираясь на суковатую палку. Она так похожа на Смерть, что мы с Семеном непроизвольно на мгновение останавливаемся. Это Прасковья. Я вижу её в третий раз за последние полгода. Она стоит неподвижно и что-то тихо бормочет. И когда мы проходим мимо, осеняет нас крестом.

– Я, когда увидел её, чуть не обосрался, прости Господи, – говорит Семен, когда мы отошли на достаточное расстояние, – натурально, Смерть. Еще косу в руки, и всё. Хоть сам ложись в гроб рядом с Иваном.

– Ляжешь, куда ты денешься, – говорю я.

Отдыхая через каждые сто метров, мы добрались до кладбища. Деревенский погост  давно заброшен, – заросшие кустарником и невысокими березами могилы, просевшие холмики, покосившиеся кресты, сорная трава до пояса. Некому следить за забытым кладбищем.

Могилу Семен выкопал вчера на свободном месте недалеко от входа на погост. Выгрузив гроб на холм выкопанной земли, мы открыли крышку.

– Прощаемся, – говорю я.

Лида, бросив лопаты на землю и подойдя к изголовью гроба, впервые за три дня неожиданно для нас начинает громко и навзрыд плакать. Она невнятно причитает, упав на колени и прижавшись лбом к лицу Ивана.

Семен сидит на траве, тупо глядя на эту картину.

Я знаю, что жизнь – эта непредсказуемая, странная и прекрасная женщина – всегда дает шанс на сближение, на более тесные отношения. Она ведет во дворец, открывая одну дверь за другой, в свой будуар. В её глазах ледяной холод и жаркая страсть. В движениях – покорное желание и яростный отказ. И оказавшись один на один, ты можешь и должен сделать первый шаг, зная, что не всегда встретишь ответное движение. Вопрос, как всегда, лишь в том, кто окажется сверху, – я или она.


0 комментариев

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.