Жизнь и смерть – это же так смешно

Я смеюсь, и слышу свой смех. Я смотрю на свою раскрытую ладонь, и вижу в руке пистолет. Это «Макаров», который подарил папа. Это было так давно, что я помню только его глаза. Или я не хочу вспоминать лицо отца.

Мои воспоминания, как сон, приходят хаотично. Я закрываю глаза, пытаясь окунуться в тайники памяти, но нахожу лишь пустые комнаты – гулкие помещения, в которых мой смех звучит громко, увеличивая свою силу за счет отскакивающего от стен звука.

Я вспоминаю о смерти – и мне смешно.

Я начинаю хохотать, когда натыкаюсь в пустоте памяти на жизнь.

С мамой мне хорошо. Она всегда со мной. Я чувствую, что она меня жалеет, но это тоже любовь. Я вижу это в маминых глазах. Даже когда ненавидит, мама продолжает любить меня. Даже когда в глазах есть ужас затаённых желаний, она остается моей мамой. Иногда я думаю, что когда-нибудь она уйдет, и тогда я думаю о смерти.

Я не помню лицо своего отца, но я помню пришедшую за ним смерть.

Я видел её на мушке «Макарова», нажимал на спусковой крючок, посылая пулю за пулей. Впрочем, порой я думаю, что не хотел стрелять – смерть выглядела так смешно, что убивать её не было никакого смысла.

Я вижу смерть, и поэтому я смеюсь.

Я вижу жизнь –  и сжимаю губы в тонкую полоску, чтобы задавить рвущийся наружу смех.

Я вижу, как на меня смотрят люди. Сначала в их глазах появляется недоумение, затем понимание, смешанное с жалостью или презрительным безразличием. И заканчивается всё брезгливым выражением на лицах.

Я для них – урод.

Я слышу, что говорит мама, словно оправдывая меня. Или оправдываясь перед ними за то, что она произвела на свет урода.

Мама постоянно одергивает меня. Она хочет, чтобы я не ковырял пальцы. И я говорю, что  не буду этого делать. Мама отворачивается, а я возвращаюсь к прерванному занятию. Она не может понять, что если я перестану ковырять пальцы, то у меня возникнет желание увидеть «Макарова» в руке. И мне снова станет смешно. А это никому не нравится – то, как я смеюсь.

Если бы не смерть, которая постоянно смешит меня, то мне было бы легко жить.

Если бы не жизнь, над которой мне страшно смеяться, то я бы с удовольствием смотрел на свою раскрытую ладонь.

Я рисую «Макаров». Тот пистолет, который мне подарил папа, ненастоящий. Если бы он был настоящим, то я бы смог убить смерть.

Я рисую на картоне карандашом мельчайшие детали пистолета – только так я могу создать своё оружие. Без него я совершенно не защищен, и не могу защитить маму. Как не смог защитить отца, лицо которого я забыл.

Я вырезаю ножницами нарисованный пистолет, и по мере того, как я освобождаю оружие, во мне нарастает счастливое чувство. Сейчас я верю, что мой папа гордится мной. Когда папа дарил мне пистолет, он сказал мне, что не верит докторам.

«Я знаю, ты еще всех удивишь, сынок!»

И я был бы рад сделать это, если бы не смерть, которая пришла за отцом.

Если бы не жизнь, от которой невозможно никуда спрятаться, то я бы всех удивил.

Я очень часто слышу музыку. Она всегда сопровождает жизнь и смерть. Порой я не знаю, что увижу, когда в очередной раз слышу мелодию. И я добросовестно подпеваю, пытаясь отвлечь маму. Или чтобы отвлечься самому, – ведь пока пою, я не могу хохотать.

Есть мелодии, которые всегда сопровождают смерть. Когда я их слышу, мне уже хочется смеяться, – и чаще всего я не могу удержаться. Я знаю, что сейчас будет, и, открыв ладонь, вижу пистолет «Макаров».

Есть музыка, которая указывает на жизнь. И от неё меня тошнит. Сгорбившись, закрыв глаза и сжав губы, я хочу только одного – чтобы всё прекратилось.

Чем больше я смотрю на жизнь, тем ближе для меня смерть.

Я пел песню папе, когда увидел бесформенную фигуру, надвигающуюся на него. Но он не услышал меня. Или не захотел услышать. Папа разочаровался во мне, я это знаю.

Розовая облаковидная фигура с огромным красным ртом, из которого вылетали воздушные шары, разрывающиеся с мелодичным звуком.

Жизнь – это воздушные шары.

Смерть – это песня лопающихся шаров.

Я слышу, как мама обсуждает с доктором возможность моего лечения в психиатрической больнице. Доктор настаивает, говоря, что мне уже двадцать пять лет, и это нужно сделать – после обследования я смогу получить первую группу инвалидности, а на фоне лечения моё состояние может улучшиться.

Я не уверен в том, что хочу попасть в больницу. И мама боится отдавать меня туда.

Я слушаю негромкий обволакивающий голос доктора и не шевелюсь. Даже тогда, когда вижу смерть. Мне смешно, я сжимаю губы и закрываю глаза. Опустив голову и покачиваясь телом, я подпеваю музыке смерти – монотонный звук падающих капель, гулко отскакивающих от линолеума докторского кабинета. Словно дождь, начавшийся внезапно.

Я не хочу смотреть, чтобы не засмеяться. Я изо всех сил закрываю глаза, чтобы не сорваться – сейчас мне ни в коем случае нельзя дико хохотать. А так нестерпимо хочется, ибо жизнь и смерть – это смешно до безумия.

Жизнь – это когда доктор заставляет смотреть в глаза.

Смерть – это когда я вижу там равнодушие.

Мама спрашивает меня, что я буду кушать. Кашу или торт? Она терпеливо ждет моего решения.

Именно это для меня и трудно. Каша – чтобы насытиться, торт – чтобы насладиться. Нелегко выбирать между съедобным и вкусным, невозможно выбрать между жизнью и смертью.

Чаще всего я хочу всё. Или – ничего.

Я говорю маме, что буду торт, хотя думаю о каше. Торт красивый, и его украшает смерть. Маленькое розовое нагромождение в самом центре.

Мы с мамой пьем чай с тортом, и я знаю, что это прощание.

Мама согласилась с доктором и взяла направление в больницу. Больше я маму не увижу.

Я запихиваю большой кусок торта в рот, чтобы задавить рвущийся наружу смех. Смерть стоит за маминой спиной и выплевывает бесконечное количество маленьких пузырьков, которые звонко лопаются.

Я начинаю хохотать. Кусочки торта вываливаются изо рта.

Жизнь и смерть – это же так невыносимо смешно…