Мигрень

Мигрень

– Леха, бегом сюда! – крик Татьяны эхом разнесся по помещениям операционного блока отделения неотложной хирургии областной больницы. – Быстрее, сколько можно тебя ждать?

С сожалением положив мокрый инструмент обратно в мойку (осталось домыть только два прямых зажима и один хирургический пинцет), я побежал в сторону операционной, на ходу натягивая на лицо одноразовую маску. Это первое, чему я был обучен на своей должности санитара оперблока неотложной хирургии – неукоснительно соблюдать правила асептики и антисептики. На голове целлюлозная шапочка, рот и нос закрывает маска, на ногах – одноразовые бахилы. Уже на второй ночной смене я назубок знал алгоритмы обработки хирургического инструмента, дезинфицирующие жидкости и процент их разведения до используемых растворов, время выдержки инструмента в сухожаровом шкафу и другие премудрости. Я знал свое место в операционной и свою роль в спасении чей-то жизни, – я был последней шестеренкой в сложном механизме оперблока, но шестеренкой совершенно незаменимой, без которой если механизм и не остановится, то двигаться будет с ужасным скрипом и очень медленно.

Вообще-то, я студент первого курса медицинской академии, и пришел работать в оперблок, преследуя две цели – изнутри посмотреть на то, чему я хотел посвятить жизнь, так сказать, приобщиться к таинству хирургии, и заработать деньги, коих хронически не хватало. Оклад у санитара маленький, и единственная возможность заработать, – брать больше ночных дежурств. Я брал столько, сколько было можно – двенадцать дежурств в месяц. Сейчас было двенадцатое по счету, я уже знал всё о своей работе, и много о хирургии изнутри.

– Где ты ходишь? – буркнула операционная медсестра Татьяна, женщина в возрасте и добрая по натуре. Именно она терпеливо объясняла мне тонкости работы в операционной, и ей я был больше всего благодарен за то, что она относилась ко мне с материнским терпением  и заботой.

– Давай, Леха, считай салфетки, – спокойно сказал Федор Иванович, повернув голову от операционной раны.

Я кивнул. Архиважное, ответственейшее мероприятие. Если не сойдется количество салфеток, бывших у медсестры до операции и использованных в течение хирургического вмешательства, то операция не закончится. Все будут искать потерянную салфетку – хирург в животе больного, медсестра на своем столике и вокруг операционной раны, я  – во всех остальных местах: под операционным столом, во всех мусорных ведрах  и мешках, во всех помещениях оперблока.

Вооружившись корнцангом, я стал вытаскивать из мусорного тазика грязные марлевые салфетки. Пропитанные каловыми массами и кровью салфетки (пьяный мудак получил нож в живот и пролежал дома почти сутки, его оперировали почти в агональном состоянии с каловым перитонитом) ложились на пол так, чтобы их можно было безошибочно посчитать.

– Один, два, три, четыре, пять, – я терпеливо выкладывал вонючие тряпочки и механически считал. Запах пробивал сквозь маску, и где-то на десятой салфетке я почувствовал тошноту. Сглотнув кисловатую слюну, продолжил считать и, слава Богу, все сошлось. Выскочив из операционной, добежал до моечной и, стащив перчатки с рук, умылся холодной водой. Стало легче.

Хотя, не совсем. В затылке появилась легкая боль. Мигрень. Я уже знал, что это такое. И не только теоретически из учебников, но и от отца, который часто страдал  головными болями. Раньше у меня ничего подобного не было, но как стал работать по ночам, так и появилась мигрень, с которой практически невозможно справиться. Она приходила не всегда, – иногда дежурство протекало без проблем. Иногда боль быстро уходила, иногда она была ноющая, вполне терпимая, иногда нестерпимо зудящая, словно гвоздь в голове.

Сейчас было бы прекрасно лечь и полежать, но после перитонита должны подать следующего пациента. Я вздохнул и пошел делать свое дело – готовить вторую операционную для ампутации гангренозной конечности у больной, которая лечила гнойную рану детской мочой.

– Иду, – крикнул я в ответ на зов Татьяны, и, прихватив по пути лейкопластырь, пошел к ней. Когда знаешь, что надо сделать, все получается быстро.

– Молодец, – похвалила меня Татьяна, увидев, что я принес, – давай, заклеивай.

Она обработала спиртом зашитую рану на животе и вокруг дренажных трубок по бокам. Затем положила сверху марлевую салфетку. Я наклеил три ленты лейкопластыря поперек и одну вдоль. Операция закончилась, пацинта увезли в реанимацию, и все разошлись, – ненадолго, покурить и выпить кофе. Во вторую операционную уже привезли очередной субстрат.

Бесконечный круговорот человеческого страдания и надежды на хирурга, который сотворит чудо, спасет от неминуемой смерти и избавит от болезни. Изнутри хирургия оказалась не совсем такой, как я себе представлял. Вуаль на лице хирургии была из окровавленных простыней, прелесть чудесного выздоровления – из ежедневного изматывающего труда и человеческой боли, аура таинственности – из запаха каловых масс и вида гнойных ран.

Боль от затылка постепенно распространялась к вискам. Мигрень прогрессировала. Я механически сгребал грязное белье и протирал хлорамином операционный стол, собирал мусор и складывал его в специальный мешок, смывал кровь с пола, сдвигая оборудование, – мигрень медленно запускала щупальца в мою голову. И я не знал, что делать. На фоне боли обострилось восприятие запахов и звуков – снова подкатила тошнота, когда вдохнул воздух рядом с мусорным мешком, и крик Татьяны из соседней операционной, как удар колокола в непосредственной близости.

Я поспешил к ней, зная, что меня ждет: надо будет держать ногу, пока хирург будет её обрабатывать дезинфицирующим раствором. Когда я делал это в первый раз, то у меня возникло странное ощущение, что еще не отрезанная нога уже мертва. Человек жив, кровь течет по сосудам, в том числе, и по сосудам этой ноги, но – странная тяжесть неживой ноги и холод смерти.

Сейчас, во второй раз, ощущения были те же – конечность явно лишняя, инородный для этого тела вырост. Я держал ногу обеими руками на весу, а хирург обрабатывал антисептиком операционное поле. Пока я напрягал свои силы в попытке удержать ногу, головная боль немного отступила, – я даже улыбнулся рассказанному Федором Ивановичем анекдоту. Анекдот был старый и пошлый, но для ночи очень даже неплохо.

– Что, Леха, кислый? – спросил аспирант Коля, который помогал Федору Ивановичу на операции.

– Голова болит, – ответил я.

– Что, сильно? – спросил хирург, и, увидев мой утвердительный кивок, продолжил:

– Тебе надо покурить. Вот у меня, когда голова начинает болеть, я выкурю сигаретку, и все проходит.

– Я не курю.

– И я не курю, ибо вредно, – глубокомысленно сказал Федор Иванович, – но, когда не знаешь, как от боли избавиться, на все пойдешь. Все, опускай ногу.

И, повернувшись к анестезиологу, он сказал:

– Витя, дай парню сигарету.

Я положил ногу пациентки на операционный стол и пошел за Виктором Степановичем.

– Курить умеешь? – спросил меня меланхоличный доктор-анестезиолог, протягивая сигарету с фильтром.

– Нет, – мотнул я головой, и боль волнами прокатилась от одной стенки черепной коробки до другой.

– Прикуриваешь, делаешь глубокий вдох, и затем выдох, – тем же размеренным тоном проинструктировал он меня, и поднес огонь зажигалки к сигарете.

Я вдохнул и закашлялся.

– Давай снова, – подбодрил меня анестезиолог.

Вторая затяжка прошла лучше.

– Вот, примерно так, – кивнул доктор и ушел в операционную.

Я сидел и курил. Может, я расслабился, может, от курения, но мне стало значительно лучше. Легкое головокружение в голове сменило тягостную боль. Похоже, мигрень ушла. Я даже улыбнулся своему отражению в зеркале платяного шкафа, стоящего напротив меня. Курение для меня было одним из множества табу, заложенных в сознание с детства, поэтому, глядя на себя, подносящего ко рту сигарету, я испытывал странную радость (вот и попробовал запретный плод) и некоторую долю вины (обещал ведь маме, что никогда и ни за что).

– Леха, кончай курить, двигай сюда, – голос Татьяны вырвал меня из расслабленного созерцания и самокопания. Боль сразу вернулась, словно уходила ненадолго, – обхватив голову обручем, она заставила меня сморщиться и зажмуриться, даже неяркий свет от настольной лампы резал глаза. Затушив сигарету в пепельнице, я пошел в операционную – принимать ампутированную ногу. Что у Федора Ивановича было не занимать, так это мастерства: прошло минут двадцать от первого разреза, а ампутация ноги на уровне верхней трети бедра уже произведена. Я взял отрезанную конечность за лодыжку, словно это была ненужная в хозяйстве деревяшка, и засунул в специальный мешок, который утром будет отправлен в лабораторию. Это я тоже стал за собой замечать – равнодушие к человеческой плоти: в этих стенах больные люди становились «телами и субстратами», удаленные органы и ткани – «препаратами для гистологического исследования», человеческая кровь – быстро засыхающей грязью, которая забивается во все щели, и отмыть которую можно только прилагая массу усилий.

Прикрепив к мешку бирку с написанными на ней данными пациентки, я отнес мешок с ногой к выходу из оперблока (после операции мне надо будет унести его вниз, в приемное отделение к служебному выходу из больницы). Боль становилась нестерпимой, она давила изнутри на глаза, заставляя отворачиваться от света, и на уши, заставляя вздрагивать от любого шума. Тошнота накатывала волнами, оставляя кислый привкус во рту.

Когда я вернулся в операционную, Федор Иванович, явно довольный тем, что операция заканчивается, спросил:

– Ну, как, Леха, помогло?

Звук его голоса ударил по моим барабанным перепонкам, и я сморщился.

– Да, вижу, не помогло, – вздохнул хирург, и отвернулся к обрабатываемой культе больного.

Операция закончилась. Хирурги разошлись, больного отвезли в травматологическое отделение, Татьяна ушла спать (было уже четыре часа утра).

Я посмотрел на оставленную операционную, вздохнул и принялся за дело. Никто, кроме меня, не сделает эту работу, как бы плохо мне не было. Голова болела так, что я не замечал, что делаю. Я убирал и мыл механически, погруженный в свою боль. Я все сделал, уложившись в двадцать минут. Осталось последнее – отнести мешок с ампутированной ногой вниз. Откладывать на утро нельзя, так как из патогистологической лаборатории приезжали очень рано.

Закинув мешок на плечо, я вышел из оперблока и зашел в лифт. Нажав на кнопку первого этажа, привалился к стенке и закрыл глаза. Последующие минуты выпали из моего сознания. Как открылась дверь лифта, и что делал дальше, я не знаю. И не последнюю роль в том, что я отключился, сыграла головная боль.

Во всяком случае, снова я себя осознал уже на ночной улице – брел с мешком за спиной по тротуару в сторону своего дома. Даже ночная прохлада никак не повлияла на боль. Я не сразу понял, зачем я здесь. И почему я здесь. Остановился и смотрел на асфальт тротуара.

– Эй, ты, мудак, закурить есть?

Рядом со мной стояли два парня (я не понял, откуда они взялись, да это было и не важно), и голос одного из них ударил меня молотом по голове.

– Нет, я не курю, – шепотом пробормотал я.

– Что ты сказал? – угрожающе приблизился ко мне парень. – Ты хочешь сказать, что не куришь?

– Я сказал, что не курю, – чуть громче сказал я, отворачивая лицо от запаха перегара.

– Ты что, хайло воротишь, – парень схватил меня за плечо и притянул к себе. Унюхав табачный запах, хохотнул:

–  Оп-па, козел, ну, ты и попал, не куришь, говоришь?!

Голова раскалывалась от его голоса, рвотные массы от запаха перегара подступали к горлу, поэтому я снова, сморщившись, отвернулся от него. И в следующую секунду уже лежал на асфальте – как это получилось, я не понял (наверное, парень меня толкнул, но я этого так и не осознал), но удар об асфальт отозвался в голове сильной болью. Мощный взрыв, сметающий все на своем пути, изменяющий восприятие окружающей действительности.

– Слушай, Миха, какой-то он замороженный, может, больной? – как сквозь вату, услышал я голос второго парня.

– Да, какой-то он странный. И одет в больничную одежду, может, сбежавший псих? – предположил первый.

Я сначала сел, а потом медленно встал на ноги. Уже с трудом понимая, что я делаю, и, ориентируясь только на отзывающуюся яростью боль в голове, развязал завязанный на бантик узел на мешке и, ухватившись за лодыжки ампутированной ноги, вытащил то единственное оружие, что у меня было.

И нанес первый удар. Хороший хлесткий удар. Бедро ампутированной ноги тяжело шмякнулось об голову того парня, который говорил со мной. Я снова занес оружие и снова ударил. Нет, у меня и мысли не было убивать его. У меня вообще не было никаких мыслей в тот момент. Я просто протаскивал ногу за спину, размахивался и бил по лежащему на асфальте парню, не глядя, куда попадаю. Скорее всего, только два первых удара пришлись по голове.

Когда наносил очередной удар, промахнулся и, следуя за инерцией замаха, упал рядом с парнем. Тяжело дыша, сидел и смотрел на деформированные пораженные грибком ногти мертвой стопы, окрашенную в коричневый цвет кожу ампутированной ноги.

И в следующую секунду я понял – боль исчезла. Я прислушался к себе – тихо. Мигрень ушла. Огляделся: сижу на тротуаре рядом с лежащим парнем (второй куда-то исчез, и был ли он вообще). В ночной тишине под тускло светящими фонарями улица была нереально пустынна и безразмерна. И наплевать, даже если это другое измерение отсутствующего пространства. Главное, головная боль оставила меня. Недоверчиво улыбаясь, словно боль отступила временно и готовится напасть снова, я засунул ногу в мешок, завязал тесемки и с мешком на плече пошел обратно в больницу.

В предбаннике служебного входа бросил мешок в отведенный для этого угол и вошел в холл приемного отделения. Охранник Семен, увидев меня, удивленно спросил:

– А ты как мимо меня прошел?

Я пожал плечами.

– Наверное, когда я в туалет отходил? – спросил он снова.

Я кивнул и сел на скамью рядом со стойкой охранника.

– Семен, дай закурить, – сказал я.

– Ты же не куришь? – еще больше удивился Семен.

– Ага, – снова кивнул я, – не курю. Дай закурить.

Семен сел рядом со мной и протянул мне сигарету.

– У тебя руки дрожат, и бледный ты какой-то, костюм в каплях крови, – говорил он, глядя на меня изучающе, – что, хреново там наверху в операционной?

– Боль, кровь и говно, – медленно сказал я.

– Что, больной на операции обосрался?

– Какой больной?

– Ну, оперировали которого? – в голосе и глазах Семена было столько нездорового любопытства, что он даже привстал с лавки.

– Нет, – отмахнулся я от него, – это я о жизни. Дай прикурить.

Он поднес огонь зажигалки к моей сигарете и сказал:

– Да, согласен с тобой, жизнь – полное говно. Я вот мечтал в спецназе служить, а теперь сижу здесь.

Я задумчиво затягивался сигаретным дымом, не слушая жалобную песню Семена и глядя на тлеющий конец сигареты. Прислушивался к себе, ожидая появления боли, и размышляя о том, почему исчезла мигрень. Ожидая возвращения боли и думая о той жизни, что я выбрал.

– Будешь докуривать? – спросил я Семена, протягивая ему окурок.

– Давай, – он взял его и хотел продолжить плакаться о своей неудавшейся жизни, но я прервал его.

– Пойду, работы много.

Вернувшись в операционную, услышал трель телефона в комнате, где спала Татьяна. Этот звонок означал, как правило, только одно – нам предстояла работа. И оказался прав. Появившаяся Татьяна прошла мимо меня, недовольно ругаясь:

– Проклятые уроды, алкоголики хреновы, нажрутся и ищут ночью приключения на свою жопу, а мы их спасай, оперируй, лечи, выхаживай. А потом спасибо от них не дождешься, словно так и должно быть.

– Да, козлы и сволочи, – поддакнул я ей.

– Пошли готовиться к трепанации, – вздохнула Татьяна и пошла в сторону второй операционной.

Жизнь возвращалась в более-менее привычное русло – в голове была легкость и, похоже, мигрень не собиралась возвращаться. Привезли очередного пациента с черепно-мозговой травмой. Обычное ночное дежурство. Я улыбнулся и пошел за продолжающей бурчать Татьяной.

Когда на каталке из приемного отделения подняли парня, которого я бил ампутированной ногой по голове, я не удивился. Куда, как не к нам, его везти – подобрали его на соседней улице, в двух шагах от приемного отделения.

Владлен Абрамович, нейрохирург, подошел к лежащему на операционном столе и находящемуся в бессознательном состоянии субстрату и, ткнув пальцем в правую теменную область, сказал мне:

– Брей здесь.

Обреченно вздохнул и ушел в кабинет к анестезиологу.

Татьяна, быстро приготовив свой стол, тоже вышла из операционной. Оставшись один на один с парнем, я неторопливо начал работать. Сначала выстриг над местом будущей трепанации его густые волосы. Потом помазком взбил обычное мыло и намылил обрабатываемую поверхность.

– Ты сам виноват, не надо было трогать меня, – сказал я ему, словно оправдываясь, – мигрень у меня, голова у меня болела, очень сильно болела.

Я осторожно брил его и говорил, то ли с ним, то ли сам с собой:

– Боль была такая, что я не понимал, что делаю. Иногда даже казалось, что это не я вовсе. И знаешь, после того, как я тебя избил ампутированной ногой, мигрень прошла. Бац, и нет её. Исчезла. Испарилась. И так хорошо сразу стало, так замечательно. Даже и не знаю, что помогло, выкуренная сигарета или то, что я выплеснул на тебя злость на свою боль.

Посмотрев на плоды своего труда – наполовину голый череп парня – продолжил:

– Ну, знаешь, как в рекламе, – «как только боль даст о себе знать, нанеси ответный удар», – я взмахнул рукой с одноразовым станком, имитируя ответный удар.

– Ну, что тут у тебя, – спросил нейрохирург, подошедший сзади, – побрил парня?

– Да, – кивнул я, отходя от операционного стола.

Владлен Абрамович позвал анестезиолога и Татьяну, – маховик последней в это ночное дежурство экстренной операции закрутился.

Ранним утром я вышел из больницы, пересек дорогу и медленно подошел к морфологическому корпусу медицинской академии. На скамье сидел одногруппник Серега и курил. Сев рядом, я сказал:

– Дай закурить.

Серега протянул пачку, зажигалку и, глядя, как я прикуриваю, спросил:

– И нахрена тебе это надо, по ночам работать?

Я выдохнул дым и пожал плечами. Говорить с Серегой о возвышенном –   бессмысленно, о прозаичном – глупо. Почувствовав легкое головокружение после второй затяжки, я сидел и в очередной раз не слушал рассуждения Сергея о том, что он закончит академию, принесет предкам диплом (пусть радуются) и, наконец-то, займется настоящим делом. Что угодно, только не врачевание в России.

– Наверное, надо быть упертым придурком, чтобы самому стремиться в эту профессию, – сказал я тихо и задумчиво, думая о своем.

– Что? – спросил Серега, прервавшись в своем словоизлиянии.

– Пошли на лекцию, а то опоздаем.

Я встал и, бросив окурок в урну, пошел к входу в здание.