Я сидел и смотрел на языки пламени. Дождь все также стучал по крыше, но уже значительно тише. Слышно было, как сопит и ворочается Василий. И когда прошло достаточно много времени, чтобы стало понятно – Василий не спит – я озвучил тот вопрос, который давно хотел задать:
– Как получилось, что хирург бросил медицину и пришел в церковь? Каково это – обрести веру? Наверное, в жизни должно было произойти нечто важное, чтобы так резко измениться самому и поменять отношение к Богу?
Топчан скрипнул. Василий словно ждал этого вопроса. Он пододвинул табуретку к печке, сел рядом и медленно стал рассказывать:
– Я вырос в медицинской семье и с детства мечтал стать врачом. Родители говорили мне, что это тяжелый и неблагодарный труд, что если я хочу быть хорошим доктором, то придется пренебречь своими желаниями и удовольствиями во имя спасения жизни других людей, что необходима некая жертвенность с моей стороны. Чем ближе было окончание школы, тем эти разговоры были чаще и глубже. Я кивал родителям, а сам утверждался в том, что буду, как папа, хирургом. После школы уехал в Москву и поступил в медицинскую академию имени Сеченова. Закончил с красным дипломом, затем ординатура и престижное место в одной из московских клиник. Я думаю, что действительно был хорошим хирургом, – Василий сделал паузу и посмотрел на свои руки, – мне даже сейчас порой снится, как я оперирую. Перспективный молодой хирург с руками и головой. Так про меня говорили коллеги. Мда, – мотнул головой Василий, словно отгонял воспоминания, – ну ладно, продолжу. Затем я женился. Обычная для медицинской среды история: девочка-интерн, с блеском в глазах, мечтающая стать хирургом и врач, который пытается её научить. Она смотрела на меня с восторгом и обожанием, а мне так нравилось учить. Она забеременела и я, как мужчина, сделал правильный поступок – предложил замужество.
– Хочешь сказать, что ты не любил её? – спросил-уточнил я.
– Я понял это, когда она умерла в родах. До этого играл свою роль, а когда её не стало, я вдруг испытал облегчение. Приятное и противное облегчение, словно, с одной стороны, гора с плеч свалилась, а с другой – пакостное ощущение, что душу свою испачкал радостными мыслями. Ну, да это вторично, тем более что эти мысли я быстро от себя отогнал. При желании всегда можно найти оправдание своим словам, мыслям и поступкам. Роды были преждевременные, ребенок родился глубоко недоношенный, и я переключился на него. Каждый день я приходил в отделение новорожденных и смотрел сквозь стеклянную перегородку на кювез, в котором он лежал.
– Мальчик?
– Да, – кивнул Василий, – и, судя по сочувствующим лицам врачей-неонатологов, шансов у него было очень мало.
Василий замолчал, словно погрузился в воспоминания и моментально забыл о собеседнике.
– И – что дальше?
Выжить вопреки
Священник вздрогнул, вынырнув из себя, и продолжил:
– На седьмые сутки после того, как я поздно ночью закончил экстренную операцию, я пошел к нему. Мог бы уехать домой, но вдруг возникло нестерпимое желание увидеть своего ребенка. Смотрю на маленькое неподвижное тельце с интубационной трубкой во рту, на бледную кожу и неестественную худобу, и понимаю, что не выкарабкается он. И слезы потекли непроизвольно. Стою, прижавшись лбом к стеклу, и плачу. Никогда со мной такого не было – я вдруг неожиданно для себя осознал, что именно это маленькое тельце и есть сейчас единственный для меня родной человек. Ни мать с отцом, ни женщина, родившая его, ни какие-либо близкие родственники – никто. И этот единственный для меня маленький человечек уходит от меня.
Василий обтер глаза рукавом.
– Он умер? – спросил я.
– Мне даже показалось, что я слышу, как медленно бьется его сердце, – продолжил Василий, словно не услышав вопрос, – хотя знал, что в таком маленьком теле сердце должно стучать часто. Я был уверен, что именно в этот момент он умирает.
Священник помолчал. Задумчиво глядя на огонь, он неторопливо продолжил:
– А потом услышал, как меня кто-то позвал. Я повернулся на звук голоса и увидел мальчика. Лет шести-семи, наверное. Я переспросил, так как не расслышал вопроса, а он повторил вопрос – хотел бы я, чтобы мой сын выжил? Я удивился, кто пропустил ребенка в отделение новорожденных, и спросил его, как он здесь оказался. Он улыбнулся и показал указательным пальцем на кювез за стеклом, а потом сказал, что сейчас важно не то, кто он, а то, что я хочу в этом мире. И я сказал, что да, конечно же, хочу, чтобы мой сын остался жить. Я хочу этого больше всего на свете. Он сказал, что верит мне, а потом подошел к кювезу, открыл его и жестом позвал меня. Прикоснись к нему, отдай ему свою любовь, сделай это, так же, как делаю я. Так он мне сказал, и мы вместе положили руки на него – мальчик к лицу, я к маленькому туловищу. И знаешь, Михаил, я попытался сказать своему ребенку, как люблю его, но мне показалось, что это он говорит мне о своей любви. Что это он, мой мальчик, всей душой стремится ко мне, что он рад и счастлив, что видит и чувствует меня, что он выкарабкается, не смотря ни на что.
Василий снова замолчал. Теперь он сидел, понурив голову и тупо глядя на огонь в печке.
Я хотел задать массу вопросов, но решил подождать, понимая, что рассказ священника еще не закончен.
– Я очнулся там, где и стоял – у толстого оргстекла, ограждающего палату интенсивной терапии отделения новорожденных. Сначала я подумал, что это был сон. Устал после тяжелой операции и уснул стоя, – чего только в жизни не бывает. И приснилось именно то, что мне и хотелось. Привык мыслить рационально, всегда сначала пытался объяснить всё с логичных врачебных позиций. Тем более, понимал, что никаких семилетних мальчиков в режимном отделении быть не может, да и сквозь толстое стекло я не мог пройти к кювезу. Но потом мой ребенок к неожиданности врачей пошел на поправку.
Василий поднял брови и добавил:
– Заведующий отделением неонатологии так и сказал, что «к нашему удивлению твой сын вылез из септического состояния, а это бывает чрезвычайно редко». Я прокрутил в памяти этот мой сон и понял, что мальчик, вместе с которым мы спасли моего сына, как минимум, посланец Бога.
Осознав, что говорит, он поморщился и неуверенно добавил:
– Может, Ангел или Архангел, и я, никогда не верящий в Высшие силы, вдруг осознал, как много не знаю. Это ведь проще всего, – не искать Бога, оградить себя рамками отрицания, мыслить только рациональными категориями и всегда отвергать иррациональное, объясняя самому себе, что этого не может быть, а, значит, это невозможно. Это так просто – говорить «нет» тому, чего не знаешь. Обрести веру – это понять неизведанное и принять иррациональное.
– Как выглядел мальчик?
– А? – переспросил Василий, словно только что понял, что кто-то рядом с ним находится.
– Мальчик лет шести-семи, с которым ты через стекло вошел в палату интенсивной терапии, как он выглядел? – терпеливо повторил я.
– Обычный ничем не примечательный мальчик, – поджал губы Василий, – русые волосы, рубашка с коротким рукавом, на ногах джинсы. Тихий голос и спокойные глаза. Может, я потом уже домыслил, но мне показалось, что глаза у него не соответствуют возрасту. Никогда не видел у детей столько доброжелательности и понимания в глазах. Умные не по возрасту и, да, самое главное, было видно, что он всё прекрасно понимает и ему ничего объяснять не надо. Он видит меня насквозь. Знает, что я есть. Делает добро и не требует ничего взамен.
– Со мной было что-то подобное, – сказал я, – но после я понял, что встретил самого себя из детства. Может, и с тобой было то же самое?
Василий задумчиво прищурился. И пожал плечами.
– Бог его знает. Прошло столько лет. Порой я думаю, что ничего этого не было, а мой сын выжил вопреки прогнозам врачей, а не по божьей милости.
0 комментариев